Генн. Семенихин 

Месть
// Сталинский сокол 25.01.1942

Рассказ

Целую ночь бушевала январская вьюга. Мелкими косыми хлопьями падал снег на ровное поле аэродрома; в лесу глухо стонали тонкие ели. И в землянке было на этот раз холоднее, чем обычно. Летчики часто просыпались, подходили к маленькой железной печурке, бросали в нее сырые дрова. Только один Боркун лежал неподвижно в эту вьюжную ночь. Он лежал на спине с широко открытыми глазами глядел на тускло мерцающий в углу фонарь.

Боркун вспоминал прошедший день, свой последний полет, в котором он потерял Воронова. «И чорт его знает, до чего же все это глупо произошло», – думал он с раздражением.

Боркун плотно сжал сухие, потрескавшиеся от ветра губы. Ему вспомнилось простое, открытое лицо младшего лейтенанта Громова, большие синие глаза, которые делали его таким молодым.

Они дружили: высокий чубатый Боркун и маленький, белокурый младший лейтенант Воронов. Они жили в одной землянке, спали всегда рядом, входили в расчет одного звена, вместе появлялись в столовой.

– Орлы! – говорил про них майору командир звена Саблин. А майор Нырко только улыбался да приглаживал седоватые виски.

Так было до вчерашнего дня. И вчерашний день прошел бы очень хорошо.

Два раза они слетали на штурмовку, да так удачно, что словоохотливый Боркун минут двадцать рассказывал редактору дивизионной газеты о том, как он зашел с хвоста, «прочесал» колонну, а потом любовался горящими танками. Уже было больше трех часов, когда Нырко позвал в землянку лейтенанта Боркуна:

– Ну, вот что – сказал он неторопливым баском, набивая одновременно свою трубку, – видно, придется, Боркун, еще раз слетать сегодня.

Лейтенант молча клюнул головой, а серые глаза его посмотрели почти равнодушно. «Слетать, так слетать, что за вопрос, – подумал он, – опять, наверное, по окопам или автоколонне». Но майор Нырко, казалось, понял его мысли. Он зажег трубку и усмехнулся:

– Да вы не глядите так равнодушно, товарищ Боркун, вы знаете, какая цель, пальчики оближете. Только что передали из штаба армии: на станции Слепковской разгружают эшелоны с боеприпасами. Полетите вы, Саблин, Кириллов и еще надо одного. Стон. – пробасил майор, – кого же четвертым?

И тут подвернутся Воронов. Он только что перед этим два дня болел малярией, еще и тубы у него были синие.

– Разрешите мне?

– Да куда его, – заворчал Боркун, – вы посудите, товарищ майор, он еще от лихорадки не оправился. Нет, надо кого-нибудъ покрепче.

Боркун возражал, ежу как-будто подсказывал кто-то, что не нужно брать Павла, но Воронов упросил, и четверка вылетела. А потом случилось это. Боркун никак не мог предвидеть. Он шел правым ведомым и редко оглядывался назад. Девять «Хейнкелей» атаковала их со стороны солнца, и сразу же заплясали огоньки трассирующих пуль. Боркун услышал – что-то затрещало сзади, а когда обернулся, то самолет Воронова уже начал гореть, Дым валил из мотора темным клубком, но фашист, пилотировавший один из «Хейнкелей», продолжал посылать очереди. Вдруг самолет Воронова упал вниз. «Может быть, еще выпрыгнет», – с болью подумал Боркун. Он ожидал, что вот из дыма выделится маленькая фигурка, запляшет над ней купол парашюта. Но все было тщетно.

– Пропал! – дико закричал Боркун и дернул на себя ручку. Все остальное лейтенант помнил смутно. Они, все трое, вертелись в огненном кольце, зажгли трех «Хейнкелей» и, когда, были израсходованы патроны, ушли в облака. Вечером он тихо посадил на снежное поле аэродрома свою «восьмерку» и, не глядя в глаза майору, рассказал о случившемся.

После ужина лег спать, но сон не шел. Он думал о Воронове, и горечь давила его сердце. «Конечно, все жалеют, – печально рассудил Боркун, – но ведь для него Павел, можно сказать, был такой близкий, разве забудешь такого друга. А вот теперь лежит Воронов за линией фронта и он, Боркун, даже не может побывать на его могиле. Проклятые «Хейнкели»! Боркун с ненавистью сжал кулаки.

«А что, если полететь завтра, рубануть эту сволочь», – подумал он. В землянке стояла тишина, все так же тускло горела лампа. Боркун пролежал до самого утра, так и не заметив, как прошла ночь. Когда он вышел из землянки, метель уже улеглась. Где-то высоко светило солнце, снег рябил в глазах, но аэродром был закрыт мутной пеленой тумана. Боркун сразу же отправился на командный пункт с твердым намерением отпроситься у майора слетать на станцию. «Не – пустят, – сокрушенно думал он на ходу, – видимость такая, что на пятьсот метров черта в телескоп не разглядишь». И лейтенант Боркун взвешивал обстоятельства «за» и «против». С одной стороны, командир может сослаться на погоду и отказать, но, с другой стороны, срочность боевого задания, возможно, заставит его согласиться. С мюйором Боркун столкнулся у входа на командный пункт. Кряжистый, широкоплечий Нырко вылезал из землянки.

– Эге-ге-ге! – забасил он, оглядываясь по сторонам.

– Погода-то какая пакостная. Здравствуете, лейтенант!

Боркун пожал протянутую руку и угрюмо опустил глаза вниз.

– Товарищ майор, – сразу же, без предисловий сказал он, – я к вам.

Узкие, торопливые глаза майора вопросительно скользнули по лицу Боркуна.

– Ну, что же?

– Разрешите мне лететь на станцию, товарищ майор, – повторил Боркун более решительно. – Я знаю, вы сейчас скажете: «Облачность, видимость, метеосводка». Не боюсь я этого, у меня глаза зоркие, руки тоже крепкие. А район я так хорошо знаю, что с закрытыми глазами до станции доведу машину. Разрешите лететь?

Майор не спеша посасывал свою трубку.

– Успокоитесь, Боркун, – сказал он тихо, но лейтенант только упрямо покачал головой. Он знал, что Нырко прекрасно понимает его волнение. И он ответил медленно и откровенно:

– Не успокоюсь я, горит у меня в сердце. Вот когда подожгу немецкий эшелон, тогда, может, и легче станет. Да и этого мало за такого парня. Разрешите лететь?

Майор пристально посмотрел на него. Он видел решимость в серых, упрямых глазах летчика. Он вспомнил короткий категорический приказ из штаба армии, который предписывал уничтожить эшелон как можно скорее.

– Хорошо, разрешаю, – твердо сказал он, – возьмите Кириллова и Петрушина. Только смотрите, Боркун, зря не рисковать. А эшелон, чтоб уничтожили!

* * *

Стрелка альтиметра показывала всего лишь 300 метров, Боркун вел звено, почти над самой землей, но не видел ее. Мутная, непроницаемая стена облаков скрывала землю. Боркун твердо держал управление. «Отстанут хлопцы», – думал он с опасением про ведомых, которых часто терял из вида. Но, когда на минуту-две его «МИГ» выходил из облачности, он видел, что сзади, справа и слева, ведут свои машины Кириллов и Петрушин.

Над крышей товарного вокзала они появились внезапно. Немцы в это время спокойно вынимали из вагонов тяжелые ящики с боеприпасами. Длинный поезд стоял у платформы, а рядом на ровной цементной площадке уже высились горы вынутых ящиков. Боркун сделал условный знак товарищам, они тотчас же перестроились в кильватер и низко промчались над крышами вагонов. Боркун сразу же ударил по эшелону из пушки, потом из всех пулеметов. Его поддержали товарищи.

Когда они зашли второй раз, внизу бушевало море огня. Боеприпасы горели.

Боркун повернул обратно на аэродром.

Задание было выполнено блестяще, но Боркун не переставал хмуриться. Нет, не того он ожидал. Он хотел драться, подавить сопротивление врага огненным шквалом, видеть противника, чувствовать около себя опасность, а получилось все как-то уж очень просто, и плавно вел самолет. Вот скоро заблестит знакомое озеро, потом запестрят крыши деревни, он будет дома. Но вдруг лейтенант вверху над собой в разрыве облаков заметил три истребителя.

– «Хейнкели»! – почти обрадовано крикнул Боркун. Они опять заходили со стороны солнца, чтобы ударить неожиданно. Но Боркун их заметил во-время. Он дал знак товарищам, и они стали набирать высоту. «Хейнкели», наоборот, тянули к земле. Воркуя пристроился в хвост одной машине. Он нагонял врага. Мотор «МИГа» работал на полную мощность, быстро сокращалось расстояние.

Впереди хвост вражеского самолета, а на нем черный паук свастики. Боркун торопливо нажал гашетки. Он увидел струю трассирующих пуль; они ложились правее цели. Он жал изо всех сил. «Асс», казалось, почувствовал, что имеет дело с человеком, решившим драться насмерть, он уходил из-под обстрела правым разворотом. Разгоряченный Боркун проскочил мимо, и «асс» оказался в выгодном положении. Тотчас же с «Хейнкеля» посыпались пули.

Боркун бросил машину в отвесное пике. Свистел ветер в ушах, царапал обшивку. Ближе, ближе земля. Боркун резко выводит самолет из пике. Теперь он спереди. Он идет навстречу, в лоб.

Летчик яростно сжимает ручку. Самолеты летят друг на друга с колоссальной быстротой, а земля – метров сто, не более. Занесенная снегом, она может сбить летчика. Свирепо гудят моторы. В прицельном кольце мелькает вражеский самолет, Боркун жмет гашетки и не слышит торопливые постукивания, – патроны, пронизывает его мысль. – я все по эшелону израсходовал...».

Он быстро отстегивается от сиденья и точно направляет свой «МИГ» на «Хейнкеля».

Но вдруг в самое последнее мгновение, которое, казалось бы, должно было решить все, «Xейнкель» ныряет вниз. Секунда и на земле раздается глухой удар. Густой, едкий дым столбом взметается вверх Боркун еще ничего не понял. Он продолжает кружиться и видит, как остатки «Хейнкеля» с’едает яркое пламя.

Пылает фюзеляж, из отскочившего мотора спиралью вьется дым, огонь перекидывается к черному кресту на исковерканной плоскости. Утомленное сознание лейтенанта проясняется. «Ага, «асс» не выдержал, он хотел уйти на бреющем, но очень низко сбрил». Боркун перчаткой смахивает с лица капли пота:

– Ну, что, ушел? – говорит он, – это тебе за Павла.

Уже было около полудня, когда Боркун посадил на площадке свою «восьмерку». Он снял парашют, деловито осмотрел пробитый «Хейнкелем» руль глубины и пошел к командиру. Долго, с каким-то удовлетворением рассказывал он про свой бой с «ассом». Нырко слушал внимательно, подперев ладонью крутой подбородок. Телефонист уже передавал в штаб сведения об уничтожения эшелона,

– Вы совершили подвиг, Боркун, – скупо сказал майор. Лейтенант встал и взволнованно посмотрел на вето.

– Нет, – ответил он, – я только отомстил за друга.

Генн. Семенихин.