Братья Тур
// Сталинский сокол 12.03.1943
Одиннадцатая звезда
Есть много отличных лётчиков в полках и эскадрильях.
Но бывает на каждом фронте свой лучший – знаменитость, любимец. Весь фронт от фланга до фланга знает его имя, да что имя – его повадку в воздухе. Милого узнают по походке! Когда такой парень появляется над передним краем и машет крыльями пехоте, там, внизу, в траншеях, пехотинцы подбрасывают кверху шапки и говорят с улыбкой друг другу:
– Это наш Гребень... Ишь, «дает жизни»!
Капитан Гребень был таким любимцем фронта. На фюзеляже его маленькой вёрткой машины был нарисован десяток звёздочек – по числу сбитых фашистских самолётов. История десяти значков могла бы читаться, как хороший роман. За каждым из них скрывалось огромное напряжение воздушного боя, короткий разговор со смертью, когда надо иметь такой упрямый характер чтобы не отвести глаз от её гипнотизирующего взгляда...
Кисть авиационного техника Сережи Уткина, считавшегося в полку первейшим художникам, с одинаковой тщательностью регистрировала в виде стандартных звездочек и пожар транспортного «Юнкерса», и последнее пике проклятой «рамы», и короткий удар о земь самоуверенного «мистера», сбитого столь же короткой очередью капитана Гребня.
Прилетая после воздушного боя, рассыпав над аэродромом каскад фигур, Гребень, вперевалку пройдя по лётному полю, коротко говорил Уткину:
– Слушай. Айвазовский, нарисуй-ка там ещё одну загогулину...
Он говорил это ровным, почти безразличным тоном, но в его чёрных, угольных глазах долго ещё светилось ликующее и злое торжество победителя.
Капитан Андрей Гребень был не очень словоохотлив. Если на протяжении обеда он произносил какую-нибудь одну фразу, скажем, «хороший суп», товарищи смеялись: «Что-то сегодня наш капитан разболтался...» Он предпочитал говорить только необходимые слова, не больше. «Капитан экономит ресурс», – шутили однополчане. Если к этому ещё прибавить, что никто в полку никогда не видел Гребня улыбающимся и что в шутку его называли «человек, который не смеётся», то станет понятным, почему Андрей Гребень многим казался мрачным и флегматичным.
На самом деле те, кто жил с ним бок о бок, знали, что капитан был добряком, мягким и несколько застенчивым. Те же, кто видели его раньше, до войны, рассказывали, что он слыл острословом и шутником, большим мастером петь песни. Он был родом с Украины, откуда-то из-под Миргорода. А там, на широких левадах, под высокими и чистыми звёздами, родятся прекрасные песни, плавные, как течение тихих рек. Там, на Украине, осталась семья капитана Гребня – старики-родители, жена, дети...
В полку говорили, что Гребень перестал улыбаться с тех пор, когда партизаны, пришедшие с Полтавщины, рассказали, что немцы сожгли дом старика Гребня и повесили его родных за то, что их сын – советский лётчик.
С тех пор одно чувство наполнило капитана Гребня от сердца до кончиков пальцев. Оно, это чувство, вошло в его кровеносные сосуды, стало составной частью его крови, раздуло угли в его чёрных глазах, сообщило виртуозную ловкость его пальцам, лежащим на ручке управления и на гашетках пулемётов.
Это чувство было жаждой мести.
На фюзеляже своей машины он попросил Серёжу Уткина нарисовать рядом со звездами меч, пронзающий чёрное сердце, и слово: «Мстящий». Это было похоже на девизы, написанные на щитах рыцарей, отравлявшихся в смертный поход.
В своей страсти мщения он походил на человека, истомлённого жаждой, который пьёт, но не может утолить это сжигающее чувство. Он сбил десять машин, но всё же испытывал ту пустоту неудовлетворённости, которая каждый день гнала его в бой с надеждой увидеть, догнать и убить. Неподражаемый в технике пилотирования, он удваивал своё искусство исступлением. Движимый, как ракета взрывами, своей опаляющей ненавистью, он врезывался на полных газах в строй десяти, шестнадцати, двадцати вражеских самолётов. А когда капитан сбивал немца, он неизменно сопровождал его до самой земли, чтобы убедиться в смерти врага.
В дни, когда Гребню не удавалось летать из-за погоды или по какой-либо другой причине, он не мог найти себе места, слонялся из угла в угол, даже заболевал. Преследование врага стало для него необходимостью, кислородом, жизненной средой, вне которой он не мог жить и дышать. Зато на то было видеть, как он вылетал после вынужденною перерыва! Как он свечой взмывал кверху тысячи этак на три, подобно птице, выпушенной на волю! Как он давал восходящий штопор, как ложился на спину, какие закладывал виражи, какую пел песню на золотом зимнем солнце! Впрочем, иногда дело кончалось выговором за высший пилотаж на малой высоте...
Надобно сказать, что у капитана Гребня была одна странность, о которой знали все в полку. Он «любил» сильного противника. Когда попадался слабый и неопытный враг, позволявший себя зажечь с первой атаки, Гребень говорил искренним отвращением:
– Противно было драться со слабичком... Никакого удовольствия…
Это было чувство подлинного бойца, истребителя по крови, желающего сразиться с врагом сильным и искусным, чтобы торжество победы было полным. Как-то раз хотел он даже сбросить вымпел на немецкий аэродромом с вызовом на бой самого лучшего асса, причём давал противнику преимущество – две первые атаки, во время которые он обязуется не стрелять, а только маневрировать. Но майор Клямин, командир полка, крепко отчитал его за эти, как он выразился, «юношеские бредни», заявит, что война – это не спорт и не турнир.
– Не такой у нас противник, – сказал майор, – чтобы с ним в благородство играть. Мразь он, злая и коварная мразь... Сам знаешь...
И капитану Гребню даже немножко стыдно стало за свой романтический замысел.
...Было чистое северное утро, когда капитан Гребень ушел на боевое задание. Небо было голубым, как в сказках. Мир сиял, созданный для жизни и для счастья, и, если задуматься, могло стать больно, что немцы как бы пересоздали его для горя и убийства. Но капитану Гребню некогда было думать. Он должен был смотреть. В огромном пространство синевы он должен был увидеть ту точку, которая, мгновенно вырастая, могла стать его гибелью или его победой. И вдруг он его увидел, своего одиннадцатого. Встречным курсом прямо на него шел «Мессершмитт». Заметив краснозвездный истребитель капитана Гребня, немец прямо пошел в атаку. Гребень радировал своим двум ведомым:
– Братки, походите пока в сторонке, я сам буду драться...
Сразу же после первой атаки капитан Гребень узнал асса. Да, это был противник, которого он жаждал для своей одиннадцатой звездочки, – смелый, искусный, злой – настоящий чорт. До этого капитан Гребень знал, что немцы не выносят лобовых атак. Поэтому он любил их «шугать лобовыми», как он выражался. Этот фриц ничего не боялся. Не дрогнув, не свернув ни на градус с курса, он встречал прицельным огнём встречные атаки Гребня, принимая лобовой бой, как это делают только русские летчики с их львиными сердцами и нервами.
Долго длилась эта схватка на лобовых, и мною раз два изрыгающих огонь летательных снаряда проносились один мимо другого, как две взбесившиеся молнии, почти сшибаясь винтами. Казалось, ещё одна доля секунды, и они в самом деле столкнутся моторами, превратившись в один чудовищный взрыв. Но немец не отворачивал, и Гребень, проносясь мимо него, иногда даже видел его лицо.
Вдруг на одном из бесчисленных заходов Гребель невероятным напряжением воли как бы отодвинул глыбу ярости, навалившуюся на его мозг, и, став холодным, как лёд, особенно тщательно вгляделся в чёрное перекрестие прицела. Пулемёт тотчас же ответил короткой очередью. Так точна и хладнокровна была эта очередь, направленная прямо в мотор немца, что «Мессершмитт» мгновенно перевернулся и посыпался на далёкую землю с большой высоты, на которую они незаметно взобрались в горячке боя.
Гребень, чувствуя, как его наполняет восторг, по своей старой привычке круто спикировал вниз за своим одиннадцатым и увидел, как столб огня поднялся от места, куда упал «Мессершмитт». Когда он, прилетев, вышел из машины, глухой колокол крови бил в его уши от напряжения. Мотористы впервые заметили, что руки капитана дрожали, когда он прикуривал.
– Вот и малюй одиннадцатую звезду, – сказал он Серёже, стараясь казаться равнодушным, по внутри его всё пело и плясало от радости. И он жадно втянул к себя папиросный дым.
Немецкий самолёт упал неподалеку от аэродрома. К вечеру майор Клямин вместе с начальником штаба выехали на машине к месту его падения. Капитан Гребень попросит его взять с собой.
Так велика была сила удара при падении, что от самолёта остались только мелкая щепа да клочья скорченного от пожара металла. В ста метрах от места «приземления» немецкой машины нашли волосатую руку в перстнях да ещё бумажник – все, что осталось от германского асса.
Когда командир полка раскрыл бумажник, в нём оказались письма, документы и две фотографии. На одной был изображён сам летчик – полковник германской авиации с рыцарским крестом на шее. Корректно улыбаясь, он держал за руку свою невесту.
На другой фотографии снята была украинская деревня и у криницы виселица под низким зимним небом. У виселицы – на снегу стояли босые мужики. Полковник находился в группе офицеров, наблюдавших казнь, и та же корректная улыбка была на его лице.
Капитан долго глядел на фотографию, на крестьян с лицами, отмеченными предсмертной тоской, окруженных смеющимися немецкими офицерами. Потом перевёл взгляд на прах, ещё дымившийся у его ног. И вдруг глухо сказал, показывая пальцем на старика у виселицы, стоявшего в белой рубахе:
– Мой батько...
И, наступая на пепел своего одиннадцатого, медленно пошёл к машине...