Н. Бобров 
// Сталинский сокол 19.03.1943

Стремление

Так жизнь скучна, когда боренья нет. М. Лермонтов.

Командир полка сетовал на погоду:

– Ну, и ноченька! Хоть бы одно темное пятнышко на небе, а видимость – ноль, только – в зените.

По-весеннему яркие звёзды были щедро рассыпаны на чистом мартовском небе, озарённом вспышками ракет. Но из-за густой дымки земля совершенно не просматривалась, словно кто-то заключил её в непроницаемый колпак.

В ту ночь мы наступали. Враг, предавая всё живое огню, торопился отвести технику в глубину обороны. Множество железнодорожных эшелонов он сосредоточил на Н-ском крупном узле. Дальним бомбардировщикам было приказано, не считаясь с тяжёлой метеорологической обстановкой, разгромить узел.

Запасных аэродромов, гарантирующих безопасность посадки на маршруте, не было. В эту ночь приземляться вынужденно вне аэродрома лётчики вряд ли рискнули бы. Командир полка дал экипажам задание, в случае нужды выбрасываться на парашютах.

Над целью, сильно прикрытой крупнокалиберными батареями, десятками прожекторов и аэростатами, висела та же густая дымка. Бомбить прицельно с большой высоты было неразумно. Экипажам предстояло снижаться для прицельного бомбометания при жестоком противодействия врага. Тяжёлая ночь выдалась для лётчиков! Казалось, их физические силы, воля были на пределе. Но сознание воинского долга превозмогало усталость. Возвращавшиеся экипажи тут же, на командном пункте, наспех ужинали, снова садились в машины и улетали в серебристый мрак, поверх которого где-то в недосягаемой вышине попрежнему сияли крупные весенние звезды.

Я помню, каким возбуждённым возвратился с задания лётчик Алеханович. Он едва не врезался в немецкий аэростат и как вещественное доказательство привёз на консоли крыла лоскут оболочки. Лётчик Шатров, один из опытнейших в полку, имевший 240 вылетов, испытывал такое сильное напряжение в длительном полёте, что посадил машину поперёк старта. В промокшем насквозь от испарины меховом комбинезоне он вошёл в лётную комнату и тяжело опустился на скамью, приговаривая:

– Чорт её знает, что за ночь! Поверх головы – благодать: звезды, луна. А по сторонам и вниз – хоть глаза выколи!

В эту ночь готовился совершить свои сотый боевой вылет командир эскадрильи майор Семен Арсентьевич Степченко, или, как ласково звали его в полку, «Степчёнок». Сотый вылет... Это расценивалось, как некоторое событие для части. Но было и другое событие, ещё более значительное: одна из эскадрилий полка сегодня удачным бомбометанием по фашистскому узлу завершила тысячный вылет и открывала счёт второй тысяче. Степченко командовал не этой эскадрильей, но в начале войны он первым открыл боевой счёт всего полка. Экипажи по традиции собирались отметить эти два немаловажных события товарищеским ужином на рассвете. Они уже предвкушали дружескую застольную беседу, два-три тоста за юбиляров, может быть, тур вальса в тот час, когда потухнут звезды, а потом – сон, хороший, глубокий, до полудня... Молодость!

Семен Степченко не считал себя молодым. Многое ему пришлось пережить. Его мужественное лицо с умными, широко расставленными глазами носило еле приметные следы катастрофы, когда сбитый «Мессершмиттом» он едва не сгорел. Это случилось давно, многие детали забылись. Степченко при первом знакомстве не успел удовлетворить моей любознательностн: его мысли были поглощены сотым вылетом.

И он вылетел радостный, переполненный желанием помериться силами с противником и стихией в тяжёлую звёздную ночь, вылетел без шума, как привык делать это 99 раз, шепнув мне перед самым отлетом:

– В борьбе – смысл бытия! Иначе я ощущаю скуку жизни, теряю её величие...

И сразу после этого шутливо добавил:

– На столе у связиста я коробку с «гвоздями» забыл. Курите, пока летаю, а не понравятся «гвозди», в коробке найдете «болты» – те потолще, покрепче...

Последние слова Степченко потонули во всё возрастающем гуле моторов.

– Он у нас весельчак, золотой человек! – заметил командир полка. – Вот увидите, из кожи вылезет, а боевой приказ выполнит. На зорьке будем чествовать его...

Но майор Семен Степченко не вернулся. В 3 ч. 10 и. ночи он выполнил задачу; в 3 ч. 55 м., пройдя обратным маршрутом линию фронта, радировал: «Отказал левый мотор. Жду распоряжения». Командир полка немедленно передал: «Садитесь на ближайший аэродром, по возможности идите на свой. Не удастся – выбрасывайтесь». С этой минуты связь прекратилась. Тревога за судьбу экипажа стала возрастать. Наступал рассвет, а о Степченко ни слуху, ни духу... Товарищеский ужин был отменён.

Два дня мы прожили в печальных догадках. Я курил «болты» Степченко, заходил в его комнату, где помещался он со своим экипажем: украдкой смотрел на атласные цветы, прикреплённые к изголовью его кровати и подаренные ему «маркизой» (без образного словечка майор никак не мог обойтись). Товарищи крепко любили своего командира эскадрильи, рассказывали о нём охотно.

– «ТБ-3» он называл «баржой», а «ДБ» – «трамваем», – старался развеселить нас командир полка. – Да что вы, ей богу, сидите такие скучные? Вернётся... Опять будет размахивать своими «рычагами».

Тяжело было сознавать, что полк, потерял летчика высокого класса, вылетавшего всегда первым на разведку погоды и цели. Кто, как не Степченко, мог верно оценить метеорологическую обстановку, быстро найти цель, поджечь её и помочь остальным успешно выполнить боевой приказ. Кто больше всех из эскадрильи, кроме Героя Советского Союза Рубцова, бомбил вражеские танковые колонны, железнодорожные узлы и другие об'екты в глубоком тылу? Степченко. А ведь он, руководя эскадрильей, ну праву мог бы меньше летать. Находясь в воздухе, Степченко обладал способностью понимать буквально с двух слов переданный по коду приказ командования о перенацеливании. А какой это был «мостовик»! И какая это отчаянная профессия быть мостовиком! Вражеский мост, обычно сильно защищенный огнём, нужно бомбить с ничтожно малой высоты. Степченко всегда искусно справлялся с этой задачей. Словом, командир эскадрильи был прирождённым бомбардиром.

Но Степченко отличался не только высокими качествами бомбардира. Он был прежде всего человеком неистребимой ненависти к врагу, судьёй, карателем немецких убийц. И во имя суда, который он творил еженощно по два раза, он честно воевал на своём бомбардировщике, или, как он выражался, «честно трудился на своем трамвае».

Часто его умные, добрые глаза наливались гневом, когда он вспоминал о местах, где родился, вырос. И если был бы он поэтом, то писал бы про свою родину стихи. Там жили теперь в неволе его мать-старушка, две сестры. А, быть может, никого из них уже нет на свете...

Мы вспоминали боевые дни пропавшего командира эскадрильи, как вдруг за дверью услышали голос Степченко.

– Степчёнок, родной наш!

– Ой, как похудел!

Степченко устало улыбнулся и произнес тихо, глядя в землю:

– Трамвай мой сгорел. Как блин...

И, переминаясь, добавил еще тише, указывая на ногу: – Правый костыль устал, трое суток шагал. Да... Трамвай сгорел... Тяжело машину бросать, душу ведь свою выбрасываешь. Сгорел трамвай...

На глазах его навернулись слёзы.

– И молодец! Правильно поступил! – подбадривающе перебил командир полка тов. Чемоданов. – Ну вот, теперь отдыхай, мойся... Или нет, подожди... рассказывай.

– Что рассказывать-то? Машину вот жалко. Красавица была. Моторы аж пели... По цели, как было приказано, крестанул так, что немцы, кто жив остался, надолго запомнят мои гастроли. Подлетаю обратно к линии фронта: немцы весь огонь на меня. Море огня! Смотрю, правый мотор не трудится. Прямое попадание. Машину влево, влево разворачивает. А осколки снарядов стучат, словно кто сучья в кабине ломает. Говорю штурману: «Не могу вести один. Помогай». Лобачев поставил обе ноги на педаль. Самолёт, конечно, продолжает терять высоту. Чувствую, выход один – выбрасываться. Приказываю приготовиться! Выпрыгнули все, я один остался. Включил фару, чтобы осмотреть местность. Ночь светлая, а ничего не видно. Я стал вылезать из кабины...

Далее мы услышали рассказ о том, как могучей струёй положило Степченко на спину, на фюзеляж, как он боролся со стихией, боясь, что струя сорвет его во внешнюю сторону и он ударится о стабилизатор; как он всё же переборол воздушный поток.

– Силы в эти мгновенья – море! Словом, я рванул за кольцо в метрах ста от земли. Очутился на ней, когда парашют ещё не успел полностью раскрыться. Встал, как смог, на свои костыли. Вижу, метрах в пятидесяти горит моя машина. Пулеметные ленты, ракеты рвутся... И такая тяжесть легла мне на сердце...

– И ещё рал повторяю, правильно сделал, Степчёнок! – заключил командир полка. – А машина... мы сегодня четыре новых с завода перегоняем. Отдыхай кури. Небось в портсигаре ни одного «болта» не осталось?

– Это точно... – усмехнулся Степченко.

Он жадно затянулся. Мы сидели вокруг него и некоторое время молчали.

– Мы товарищескую встречу готовили, майор Степченко, в честь вашего сотого, – нарушил молчание командир полка, переходя на официальный тон. – Но сейчас некогда... Трудиться, как вы справедливо выражаетесь, надо. Вместо встречи позвольте вас скромно поздравить с сотым, от души расцеловать. Превосходно громили врага. Могу фотоснимки показать.

И командир крепко поцеловал Степченко.

Через два дня Степченко, наотрез отказавшись от отдыха, уже облётывал новые машины. Спустя ещё сутки готовился к боевому вылету. Я покидал полк и заглянул в его комнату, чтобы проститься, но не застал его. Степченко был на старте. Сквозь щель шторы брызнул узкий солнечный луч и осветил лежавший на подушке раскрытый томик Лермонтова.

Несколько строк были обведены карандашом, а на полях почерком Степченко написаны два слова: «Как хорошо!» Я прочёл обведённые карандашом строки:

Мне нужно действовать, я каждый день
Бессмертным сделать бы желал, как тень
Великого героя, и понять
Я не могу, что значит отдыхать...

Я понял, почему эти слова поэта так понравились Степченко. Горячее, неослабевающее стремление к борьбе – самая, пожалуй, характерная черта этого страстного лётчика.

Н-ский аэродром.