С. Нагорный 

Рябошапка
// Сталинский сокол 08.05.1942

Рассказ

Рябошапка получал письмо.

Лучше бы он не получал его.

Я видел, как техник плакал, слепо шагая по лужам раскисшего аэродрома. Слезы смешивались на его лице с дождевой водой, которая стекала с козырька фуражки.

Между тем нет в нашем полку человека более веселого, чем Рябошапка.

Вы, должно быть, не знаете, что такое «нисенитныця»? Это украинское слово приблизительно означает то же, что русское «небылица».

Если сказать, что Рябошапка помнит сто или тысячу нисенитныць – коротеньких и необыкновенно смешных выдумок народной фантазии, – все равно это будет не точно. Впрочем, я подозреваю, что Рябошапка довольно часто пользуется воображением, чтобы помочь своей памяти. Вот, например, давно рассказанная им история о том, как дядька Трохим грибы собирал. Когда один из нас попросил Рябошапку повторить эту нисенитныцю, в глазах техника мелькнуло удивление, но он ничем больше не выдал, что забыл ее, а вполне непринужденно рассказал совершенно новую историю. Ясно, что все было выдумано тут же, как говорят, с ходу. Когда дело дошло до быков, которых слабый старикашка Трохим «покидав у погреб со сметаною, щоб воны ту сметану сбылы на масло», мы уже катались, обессилев от хохота, по нарам.

– Та що вы смиетесъ? – удивлялся он и как-то даже грустно оглядывал нас. – Слухайте ось, що зробив наш Пучков...

И начиналось нечто совсем уже несусветное. Ваня Пучков, лейтенант, прославленный воздушный боец, сидел здесь же, среди нас, а его техник Рябошапка убедительным, вкрадчивым и нежным своим голосом рассказывал о нем фантастическую чепуху... Будто решил как-то Пучков раздобыть живых фрицев. Прикрепили они с Рябошапкой и каждой плоскости самолета по две крепкие веревки с крючками на концах. Полетел Ваня к линии фронта, снизился до бреющего с этими колодезными кошками поддел и два фрица с каждой стороны. Одного за штаны, другого за пояс, третьего за ворот, четвертого за каблук... Летит Пучков к своему аэродрому и волочит эта веревках добычу.

– Але ж вы знаете – характер у фрицев нахальный... Почалы воны с лету бить в Пучкова автоматическим огнем, короткими очередями. Попятно, Ваня рассердился. «А, – говорит, – не нравится вам горизонтальный полет, так спытайте ж по вертикали!». И перешел у штопор. Штопорил, штопорил, витков двенадцать, аж до самой травки крутнул, и смотрит...

Не редко успевал Рябошапка довести до конца свой рассказ. Ваня Пучков своими ручищами сгребал маленького техника с нар сделав классический толчок, как древний Геркулес Антея, подкидывал его к потемневшим от копоти бревнам наката.

Казнить или миловать? – строго вопрошал Пучков.

– Заслуживает снисхождения, – отвечали мы, и Ваня бережно опускал Рябошапку на пари.

А завтра, как только выпадал свободный часок, мы снова окружали техника, и он без улыбки на смуглом лице рассказывал новую нисенитныцю.

Но в тот день, когда получил он письмо, мы в первый раз собрались вокруг Рябошапки не для того, чтобы веселиться. Все уже знали: в письмо – горе.

Мы, военные люди, среди своих откровенны в печали и в радости. Кто из нас не давал товарищу прочитать письмо от жены или трогательные каракули сына? Кто не вытаскивал из бумажника бережно хранимую фотографию любимой, чтобы показать ее другу?

Когда мы все собрались вокруг Рябошапки, который сидел бледный с конвертом на колене, пришел военком. Движением руки позволив нам не вставать, военком оказал:

– Внимание, товарищи. Воентехник Рябошапка прочитает сейчас письмо, которое он получил с Украины, из родного села.

Я не смотрел на Рябошапку. Я не смотрел и на товарищей. Мы сидели, уставившись кто в пол, кто в потолочные бревна. Техник читал томительно медленно, как будто в первый раз держал в руках это письмо. Чужим, ужасно тонким голосом рассказывал он, как вступили немцы (в октябре это было) в село и что они сделали.

«А твоя жена Ганна, – читал Рябошапка, – шла в последнем ряду с ребеночком Витей на руках. У нее лицо было цвета земли, и можно было подумать, что глаза у нее слепые. Она спотыкалась, а ее слабые руки не могли удержать сына, поэтому мальчик то и дело повисал. Но, как мать, она подымала сыночка повыше, к груди. Немец кричал: «Шнель!..» – и она шла дальше. Много раз Ганна почти что роняла мальчика, но подымала снова и шла, роняла и снова подымала и шла на расстрел...».

Я не, заметил, что Рябошапка замолчал и смотрел вниз, тяжелая голова лежала на руках, когда я очнулся, как от страшного сновидения.

– Продолжайте читать, товарищ Рябошапка, – проговорил военком.

Подняв голову, я увидел жестокую ярость в глазах военкома.

И Рябошапка стал читать дальше, мы слушали. Тоска держала нас за горло. Ненависть туманила глаза.

Они расстреляли его жену и бросили в яму вместе с сыном, вместе с другими телами убитых.

«...Может случится тебе, Костя, приехать в родное село, уже освобожденное от немцев, – читал Рябошапка, – так ты знай: Ганна с Витей лежат в братской могиле жертв фашистского зверства с самого края, с правой стороны под деревом, тополем...».

И техник дочитал до конца, до подписи его приятеля – сельского учителя, до обратного адреса и даты. Дочитав, Рябошапка забыл опустить руку с письмом и продолжал держать его перед глазами, а потом приблизил к лицу, силясь увидеть больше того, что было написано, или, может быть, желая скрыть от нас свои глаза...

Военком уже сидел на нарах, положив руку на плечо Рябошапки. Тихим голосом он говорил нам:

– Нет таких речей, товарищи, которые могли бы смягчить горе нашего друга... Нет, и не будем стараться придумать их. Вы моложе меня и не все знаете, что жизнь без слез прожить трудно. И войны без горя не бывает... Но не это я хотел сказать. Я слушал, как и все вы, письмо, и кровь стучала у меня в висках. И когда Рябошапка окончил, я подумал: что можно сказать людям, которые так же, как я, измучены несчастьем своего друга и так же, как я, горят ненавистью к подлым врагам? И я решил, что ничего не надо говорить, кроме одного коротенького слова, которое выстукивал пульс моей крови...

Военком вскочил.

– Это слово – месть, товарищи!

Мы молчали, но каждый из нас в душе своей повторил: «Месть!».

И вдруг заговорил Рябошапка.

– Товарищи, – сказал он, поднявшись с нар.

Но, должно быть, слабы стали его неутомимые ноги заправского плясуна. Он качнулся и сел.

– Товарищи, – снова начал он, переведя дыхание. – Вы говорите: месть. Я тоже розумию это слово... И я хотел бы мстить вот этими руками...

Он вытянул свои темные рабочие руки техника, как бы приглашая вас поглядеть на них, и сам поднял глаза – круглые глаза, побелевшие от горя и страсти.

– Но что я могу зробыть?.. Я – техник?! Могу я стрелять в наших врагов? Убивать убийц? Душить их?..

Никто не ответил ему. Слишком обнажено было его горе, и слишком понятно это желание мстить собственными руками.

– Товарищ батальонный комиссар, – оказал Рябошапка, вытянувшись по всей форме. – Прошу откомандировать меня в пехотную часть на должность рядового бойца...

И замолчал в ожидании.

Военком только рукой отмахнулся.

Рябошапка остался стоять в положении «смирно». Все молчали, и казалось, конца не будет этой тишине.

Но нежданно громыхнул из угла, круглый бас Вани Пучкова:

– Прошу слова, товарищ военком...

Ваня вышел на середину. Головой он почти достигал потолка землянки. Всегда доброе лицо его, в упор освещенное лампой слабого накала, неузнаваемо переменилось. Скулы, как кулаки, торчали в стороны, глаза сузились, на лоб легла прядь волос. Должно быть, таким бывал в разгаре боя наш добродушный Пучков.

Он посмотрел на своего друга Рябошапку сверху вниз.

– А мне ты не доверяешь? Мне это дело, поручить нельзя, Костя? Ты мои руки знаешь: смогут они отомстить? Как думаешь?

Рябошапка молчал.

– Если ты обеспечишь машину, – говорил Пучков, наклоняясь к технику, – чтоб она, как и раньше, не подводила меня ни днем, ни ночью, ни на взлете, ни на посадке, ни в бою, понимаешь ли, ни в преследовании противника, смогу я достойно отомстить за тебя?..

Рябошапка посмотрел на лейтенанта, на его большие, умелые руки сверхметкого стрелка и чудесного пилота, опустился на пары и произнес:

– Доверяю, Ваня...

После Пучкова встал еще один летчик и еще один... И я тоже от всего сердца обещал Рябошапке взять на себя его месть за смерть Ганны, за гибель мальчика Вити... Все мы обещали, весь полк.

И с тех пор в воздушных боях, о которых нужно рассказывать отдельно, не раз вспоминали мы женщину с гордым украинским именем «Ганна» и мальчика ее Витю, вспоминали, как немцы кричали матери: «Шнель» и как сын выпадал из ее обессилевших рук... Вспоминали горе нашего веселого друга и слово, данное ему, и запекшимися губами шептали, нажимая гашетки пулеметов: «За Ганну!». И, идя в лоб на врага, вдруг говорили себе: «За мальчика Витю!..».

А когда от меткого снаряда валилась фашистская машина вниз, на безжалостную к врагам нашу родную землю, улыбались мы и говорили вслед: «Это вам за Рябошапку...».

Так мы выполняли свое слово во многих боях.

А техник надолго перестал сочинять свои веселые нисенитныци. Короткое слово «месть» все еще стучит горячей кровью в его висках.