Братья Тур 

Любовь
// Сталинский сокол 03.07.1942

(Рассказ)

Что касается до нас, то мы никогда не видели женщины красивее, чем она. Такого же мнения держались, впрочем, все, побывавшие на аэродроме в Горячих Криницах.

Врач БАО доктор Огурцевич жаловался, что нигде он не встречал таких частых явлений головной боли, как здесь. Очевидно. – об’яснял эту медицинскую аномалию доктор Огурцевич, – головные боли у экипажей вызывались усиленным цветением мяты и гречихи, окружавших аэродром душным кольцом. Бедный доктор не понимал, что гречиха и мята были виноваты здесь только отчасти, а в основном головные боли вызывались желанием лишний раз заглянуть в очи военфельдшера Ульяны Богуренко. Ради этого стоило, ей-богу, выпить самый горький порошок!

Одним словом, люди влюблялись в военфельдшера Богуренко неизбежно, тотчас же после прибытия в Горячие Криницы. Влюблялись целыми экипажами, в полном составе, вместе с командирами кораблей, штурманами, стрелками-радистами, оружейниками и механиками. Влюблялись по уши, втрескивались, как говорят летчики, «от унтов до шлема».

Конечно, влюбленность проявлялась по-разному. Одни сразу давали «полный газ с форсажем», писали письма, когда выпадала свободная минутка, об’яснялись, пускали в ход гитару и романсы. Другие, среди которых были храбрецы, бросавшиеся один против десяти вражеских самолетов, просто терялись и краснели в ее присутствии.

Именно к этой последней категории относился лейтенант Дзюба. Стоило ему завидеть Ульяну, как он менялся в лице, будто светофор, становясь последовательно то красным, то желтым, и не мог выдавить из себя ни единого слова. Быть может, вы думаете, что лейтенант Дзюба – какой-нибудь плешивый и неинтересный увалень? Ничего подобного! Хотите представить себе лейтенанта? Пожалуйста. Двадцать два года. Могучий торс. Грудь гребца. Рост – сто восемьдесят сантиметров. Золотой вихор волос, падающий на синие до чертиков глаза. Вот каким был лейтенант Дзюба.

Когда он улыбался, зубы полыхали на его загорелом лице, как сияющая плавка в приотворенной на миг мартеновской печи. Если к этому еще прибавить, что он имел на «текущем счету» сто семьдесят шесть боевых вылетов и двадцать два воздушных боя, то станет совсем ясно, каким был Герой Советского Союза лейтенант Дзюба.

И этого голубоокого красавца постигла судьба всех остальных влюбленных – полное равнодушие Ульяны. Когда ее спрашивали, как это она смогла остаться безразличной к такому парню, как Дзюба. Ульяна отвечала:

– Та я ж люблю другого...

И вот в одно прекрасное – трижды прекрасное! – утро Ульяне позвонили из штаба, что к ней едет ее возлюбленный. Весенний теплый ветер, вдувая в комнату занавеску, ластился, как котенок, к ее шее. Когда она шла к околице, спотыкаясь, будто очумелая, тяжелые майские жуки сослепу ударялись ей в лоб а и путались в волосах, шипя, как погасающие угли. Скоро по сирому синеватому чернозему непросыхающей украинской колеи прошлепало колесо попутного грузовика, и с борта спрыгнул ее суженый.

Это был лысеющий, небольшого роста военный врач, с очень милыми рассеянными глазами, казавшимися преувеличенно большими под толстыми стеклами сильных очков. Выцветшая гимнастерка не очень складно сидела на его слегка сутулых плечах. Толстая полевая сумка казалась для него непомерно тяжелой.

За ужином он представился – военврач второго ранга Колбасьев и, в общем, показался всем приятным человеком. Если вглядеться – у него была очень хорошая улыбка. Но все-таки полк был здорово разочарован в ульянином избраннике. До этого дня летчики представляли себе ее возлюбленного почему-то молодым кавказцем – или кавалеристом, или разведчиком – с тонкой талией танцора, широкими крыльями рукавов, синеватыми усиками над малиновой губой и глазами, сверкающими так, что по ним можно ночью сажать самолеты, как по приводному прожектору. И вдруг этот близорукий военврач...

Через два часа экипажи возвращались с ночного задания. Последней зашла на посадку машина лейтенанта Дзюбы. Командир и начальник штаба с удивлением отметили, что машина подлетает с потушенными огнями. Дзюба, славившийся своими изумительными посадами, чуть не промазал аэродром и сел мимо бетонированной полосы, у самой дороги, прямо на рыхлую еще от недавнего таянья землю. Два силуэта выскочили из машины, но сам пилот не выходил. Винт продолжал беспомощно вертеться.

– Носилки! – крикнул, подбежав, штурман. – Командир ранен!

Санитары побежали к самолету. Откинувшись на бронированную спинку сиденья, сидел за штурвалом тяжело раненый лейтенант. Последним напряжением уходящего сознания, испытывая благородную тревогу за жизнь товарищей и целость машины, он привел самолет на аэродром. Неотвратимая смерть уже дохнула в прекрасное лицо его. Синие глаза остеклянело глядели на приборы. Мертвенная серизна медленно наползала из-за ушей к щекам. И только золотое кольцо волос над высоким лбом билось на ветру от винта, беснуясь и радуясь.

Высоко над подбитой машиной в небе горели звезды, исступленно пахли молодые травы на парной земле, вокруг в деревнях уже зацветали сады, а глаза лейтенанта Дзюбы не видели звезд, а ноздри его не слышали цветения трав и деревьев. Как горько должно быть природе, когда умирает двадцатидвухлетний сын ее, в которого она вложила все свое вдохновение, которому отдала все свои краски и вешние соки!

Не увидит уже молодой лейтенант душных майских гроз своей двадцать второй весны, не вернется он в хату, не повесит планшет над кроватью рядом с фотографией матери своей. Не услышит плеска развернутых знамен на празднике победы, за которую отдал чистую свою кровь, не пролетит в парадном строю над мавзолеем, как герой народа, не взмахнет ему фуражкой Сталин, поднимая вверх мудрые и ласковые глаза, видящие в необозримом строю каждого своего сына...

Дзюбу положили в избе медпункта, и доктор Огурцевич, осмотрев его, доложил командиру, что имеет место тяжелое ранение в полость живота осколком зенитного снаряда. Положение не внушает никаких надежд. Быть может, был бы ничтожный шанс на спасение при немедленной операции в условиях стационарного госпиталя, руками искуснейшего хирурга. Но до утра, чтобы отвезти в ближайший город за сто километров, раненый не дотянет. А здесь, в деревенских условиях... И, кроме того, операция чересчур сложная и требует профессорского мастерства... Доктор Огурцевич, побурев от волнения, развел руками.

Командир полка, славившийся своей молчаливостью, обкусывая папиросу, вдруг закричал:

– Да вы понимаете, кто это такой?! Это же лейтенант Дзюба!.. Понимаете?

Тогда присутствовавший здесь гость Ульяны, как бы раздумывая, произнес:

– Разрешите сказать, товарищ комполка. Доктор Огурцевич прав. Смертельный исход почти неизбежен. Но я говорю «почти». Позвольте мне... попытаться. Я хирург и работал ассистентом у профессора Воробьева. Мне доводилось ассистировать при операциях подобного рода...

Командир полка махнул рукой и сказал:

– Попробуйте...

– Но как быть со светом, товарищ майор, – спросил военврач. – Ведь здесь у вас, кроме фонарей, ничего не раздобыть, не так ли?

– Это верно, – ответил майор. И на секунду задумавшись, внезапно спросил:

– Скажите, доктор, вы можете оперировать на открытом воздухе?

– Не рекомендуется, конечно. Но в условиях войны... чего не бывает...

Майор подошел к телефону и позвонил на КП.

– Алло! Нептун? Говорит тридцать шестой. Немедленно подвезите прожектор к медпункту.

Через несколько минут прямо под звездами санитары поставили операционный стол и столик с инструментами. Могучий свет прожектора выхватил из ночи операционный стол, на котором лежал лейтенант Дзюба. Военврач Колбасьев с марлевой повязкой у рта и в резиновых перчатках взял ланцет, отсвечивающий в лиловатом луче.

Летчики стояли вокруг с остановившимся дыханием, глядя, как блестящий и безжалостный ланцет снует в теле их друга. В луче были видны только руки хирурга, вдохновенные и как бы мыслящие. Внезапно послышался рев моторов: три «ИГ’а», вызванные с соседней базы, барражировали над «операционной», охраняя освещенный аэродром и работу хирурга.

Казалось, операция длилась бесконечно долго, это скольжение над черной бездной на дьявольских виражах, когда одной доли секунды, мгновенной неточности достаточно, чтобы сияющий ланцет перерезал вместе с хрупкой тканью кишечника тоненькую, как волосок, нить жизни. У летчиков пересохло в горле, и они увидели в свете прожектора, как у хирурга потемнела спина белого халата, намокшая от пота. Так взмокает рубаха у пилота в коротком воздушном бою на огромной высоте.

И вдруг военврач удовлетворенно вытер лоб, покрытый крупной солью почти все, как один человек, перевели дыхание ибо в глазах хирурга прочитали, что лейтенант будет жить. Черный против смерть нехотя отвалила и, беспорядочно отстреливаясь, уходила на газах. «Смотрите, он дышит...» – сказал кто-то. И, – так, показалось на самом деле. – грудь лейтенант начала вздыматься все чаще и чаше может, звездное небо снова возврат в его глаза! А военврач, отдернув с подбородка марлевую повязку и обна радостную улыбку, протирал затух ные волнением очки. Он показался в этот момент красивым и высок. со своим взмокшим лбом напоминал летчика, только что приземлившегося смертного боя, или дирижера, закончившего исполнение трудной симфоний. Весь полк почувствовал в эту минуту такую благодарность, любовь и ние, устремившиеся к сердцу этот ленького человека, что старые боевые летчики, остававшиеся, хладноврог когда они не могли выйти из и уже видали несущуюся на них смотрели друг на друга красными глазами. И командир славившийся на весь фронт своей молчаливостью, подошел к Ульяне и, часто покашливая, сказал:

– Хороший у вас жених, тов. Богуренко...

Ульяна смотрела на него невид взором, ничего не понимая от волн – и вдруг заплакала не то от жалости то от счастья.

А в небе гудели «МИГ’и», как бы радуясь победе жизни и приветствуя победителя.