С. Нагорный 

Встреча
// Сталинский сокол 11.09.1942

(Рассказ)

Техник Рябошапка отыскал для себя клочек тени – почти единственный на всем аэродроме, раскаленном, как сковорода. Он лег на траву, серую от пыли, рядом с пустым бочонком, который отбрасывал квадратную тень, подпер голову рукой и по привычке, занятый своими мыслями, сорвал полынь и поднес ее к лицу. Теплый запах полыни напомнил ему о многом. Он напомнил детство и не эту – донскую, а украинскую степь, и хату, в которой по субботам пол, только что покрытый свежим блестящим слоем глины, мать посыпала травой – полынью. Но не только это. Единственную свою любовь – Ганну – вспомнил Рябошапка и сыночка Витю, и то, что они умерли, погубленные немцем. Горек запах полыни и горьки были мысли, навеянные ею. Рябошапка смотрел на небо, сивое от нестерпимой жары, и в глазах его были ненужные, неподвижные слезы.

Я знаю, о чем думал Рябошапка, потому что хорошо знаю техника и его горе, прилетевшее к нему с письмом, доставленным еще весной на самолете связи. Это письмо сообщало из только что освобожденного родного села Рябошапки о том, как немцы казнили Ганну и мальчика Витю. Веселый друг наш, танцор и балагур, легкий на выдумку и шутку, переменился в один час, и мы, как могли, разделили с ним его горе. Мы разделили тяжесть его горя, взяв на себя месть за жену и сына Рябошапки. Во многих воздушных боях мы помнили о возмездии за эти загубленные жизни, о мести за растоптанное счастье нашего друга.

Он лежал на траве, ожидая самолетов, которые, почти наверно, дрались сейчас с «Мессерами» или атаковали бомбардировщиков. Можно было в этом не сомневаться, потому что мы вели бои ежедневно и в каждом вылете. От восхода до заката мы почти не покидаем кабин, каждую минуту ожидая приказа вылететь. Идет великое сражение. У всех красные глаза от пыли и ветра, у всех губы потрескались, а сердца затвердели от жаркой ненависти, как эта степь, окаменевшая от зноя.

Послышались шаги, потом человеческая тень легла на траву, и Рябошапка услышал женский голос: – Жарко у вас!

Он повернул голову и подвинулся, давая место у бочки. Рябошапка знал, что девушка в военном костюме без петлиц прилетела на транспортном самолете, который ночью должен отправиться дальше.

– Ох, и жарко... Хлопцы бьются в каждом вылете, злые, как черти, – ответил он, неправильно истолковав ее слова, – У вас хорошие летчики? – опросила девушка, сев по-турецки и сняв фуражку.

Рябошапка посмотрел на ее волосы, и ему захотелось узнать, всегда они такие светло-золотые или только сейчас выцвели на солнце.

– От наших летчиков Геринг ежедневно в двадцать один ноль-ноль хочет повеситься. Сводку за день прочтет и делает себе петлю. – сказал техник, не улыбнувшись. – Вы про Пучкова чулы, мабудь? Так он нашего полку.

Упоминание о нашем знаменитом друге не произвело на девушку никакого впечатления. Она смотрела в степь. Ее глаза были, как небо над степью в утренний прохладный час. Помолчав, она заговорила: – Так не хочется улетать отсюда... Я была в Москве, у меня там никого нет, но я б там осталась жить, если б можно было. Потом садилась в одной станице. Не понравились мне эти места. Ни деревца нет, ничего... А у нас сады. Но и там хотелось бы остаться. А теперь мне отсюда жалко улетать...

– Партизанить страшно? – спросил Рябошапка.

– Очень!.. – вздрогнула девушка. – Так страшно, когда кругом эти... Все время помнишь об этом. И когда спишь, все равно. Приходится часто видеть их совсем близко, когда в засаде или когда идешь в село что-нибудь узнать. У них какие-то противные голоса. Поверите, так ненависть подступает, что тошнит... Тяжело там.

– А вы тут останьтесь, – оживленно предложил Рябошапка. – Можете у нашей санчасти служить, ей-богу...

– Что вы, право, – возразила девушка. – Мне туда обязательно надо... А кто это летит?

– Это фрицы летят. Будут нас бомбить, – об'яснил Рябошапка.

Перекусив травинку, он добавил: – Вы бы сховались в укрытие.

Девушка щитком приложила руку к виску, чтобы солнце не мешало смотреть. Рябошапка привстал.

Шестерка «Юикерсов» приближалась к аэродрому. Их встречали разрывы зенитных снарядов. Самолеты скользили бесшумно, растянувшись в линию с широкими интервалами. На безоблачном небе они казались вырезанными из серебра.

– Бачите, хрест? – крикнул Рябошапка, вытянутой рукой показывая на черный крест, уже различимый на фюзеляже ближайшего самолета.

Девушка кивнула. Ее тонкие брови были сдвинуты.

Потом стали падать бомбы. Когда засвистела близкая, Рябошапка сильно толкнул девушку в плечо. Они прижались к земле и сейчас же услышали взрыв. Удушливая гарь распространилась от воронки вместе с пылью, медленно оседавшей на траву.

– Эх, испортят нам площадку, – загрустил техник.

И вдруг он вскочил с криком: – Наши идут!.. Хлопцы летят, дывиться!

Наше звено поспело к аэродрому вовремя. «Юнкерсы» начали падать на землю, они летели с неба с дымом и пламенем, как головешки с крыши горящего дома. Конечно, в групповом бою все складывается по-иному, но тут немцы не успели принять строй, и их жгли поодиночке, догоняли и жгли, пристраивались и жгли...

А внизу это видели. Техники, мотористы, шоферы, подавальщицы из нашей столовой, врачи, наблюдатель на крыше ангара, – все кричали, перекликались, размахивали руками, подпрыгивали на месте от воодушевления. Больше всех ликовал Рябошапка. Он вертелся вокруг девушки, своей собеседницы, приседал, дергал ее за рукав гимнастерки, смеялся, свистел, вздыхал и был не только безмерно доволен в эти минуты, но и безмерно горд.

– От, бачите, що роблять, а? То ж наши хлопцы! Примечайте, он там Пучков! Я ж вам казав про Пучкова. Лучшего летчика нема. Он летает на моей машине. Пожалуйста, немец уже горит... С одной манесенькой очереди! Заметили? А когда дело было сделано и самолеты по очереди стали заходить на посадку, девушка спросила, можно ли ей познакомиться с Пучковым. Она сказала, что припоминает фамилию знаменитого летчика – должно быть слышала ее по радио.

– Ну, нет... Он теперь обедать поедет, – небрежно отказал Рябошапка и побежал к своему самолету.

Но когда Пучков шел по полю, направляясь к землянке командного пункта, Рябошапка издали, знаками обратил на него внимание девушки. «Дивиться, ось вин ще, наш геройский летчик Пучков», – говорил его взгляд.

Пучков шел по траве, чуть опустив усталую голову, с планшетом в руке и шлемом на поясе. Три ордена лучились на широкой груди. Высокий, косая сажень в плечах, он шел той легкой, уверенной походкой, которая бывает у очень сильных людей. Пламя только что завершенного боя еще не погасло в его сознании – это видно было но лицу, которое то освещалось мальчишеской усмешкой, то становилось сумрачным, когда он сурово сжимал губы. Правой, свободной, рукой он иногда непринужденным движением откидывал волосы с крутого лба, который был бронзовым от загара.

Случилось так, что Пучков, в раздумье, пошел не прямо к землянке, а несколько стороной. И вот девушка-партизанка оказалась перед ним, с фуражкой в руке. Она была вся на свету, вся в лучах.

Дальнейшее удивило Рябошапку на всю жизнь. Его Пучков, его гордый, неприступный Пучков, только что спаливший два немецких самолета, краснея, как школьник, подошел к девушке и что-то сказал ей, протянув еще издали руку. Они заговорили, как люди, знающие друг друга давно и очень близко. Девушка теребила пряжку на поясе Пучкова и смотрела снизу вверх в его глаза.

Бедняга Рябошапка не все знал о Пучкове. Он не знал того, в чем признался мне Ваня давным-давно, еще зимою. Техник не знал, что прославленный полет Пучкова, когда он доставил пакет командиру группы, действовавшей в немецком тылу, не прошел для нашего друга бесследно. Как долго искал и ждал он встречи с Маринкой, светловолосой девушкой из партизанского отряда! И вот, наконец, она здесь, радом с ним, он чувствует в своей руке ее маленькую, как ласточка, руку.

Рябошапка не был нескромным, он поспешил уйти. Как будто невзначай, техник оказался со мной рядом, когда мы садились в полуторку, чтобы ехать в столовую. Несколько слов, сказанных топотом, уяснили мне обстановку. Я удивился судьбе, устроившей это свидание.

– Ось побачите, она останется тут, – горячо шептал Рябошапка.

Пучкова мы в этот день не видели и не искали его, но вечером кто-то заметил Ваню, когда он шел под-руку с Маринкой. Наш нынешний аэродром – на берегу реки. Он на правом, крутом берегу. Там, над обрывом кто-то в давние, мирные времена врыл в землю скамью, с которой видно течение реки и противоположный низменный берег, вся широкая пойма, с садами до самого горизонта.

Скамью поставили для счастливой, мирной радости, для тихой беседы. И в наши дни, полные горя и ненависти, живет в сердцах людей любовь, и влюбленным, как это было всегда, нужна ночь над рекой, скамья, звездное небо и тишина.

О чем говорили Пучков с Маринкой? Мы этого не знаем и не будем стараться отгадывать. Пусть каждый вспомнит, как с ним самим бывало такое, если, конечно, бывало.

А утром транспортного самолета на аэродроме уже не было.

– Перед светом ушел... туда, – кивнул Рябошапка на запад, а потом, грустный, добавил: – Эх, война...

В ту же минуту мы увидели Пучкова. Он шел к своему самолету, широко размахивая руками.

– Здорово, хлопцы! – сказал он, больше, чем всегда, напитая на «о».

Мы поговорили о том, о сем, выкурили по папиросе, по другой. Никто не расспрашивал Пучкова. Лицо у Вани было в этот день какое-то необыкновенное, какое-то счастливо-грустное, если можно так сказать. Он переживал то, о чем нельзя рассказать даже другу и о чем никто не смеет расспрашивать. Таинственная печать любви лежала на нем. И говорили о пустяках.

Прибежал ад'ютант эскадрильи. Нас назначили дежурным звеном. Мы встали с травы, пошли к самолетам. Ваня положил руку на мое плечо и пробасил: – Славно подрались вчера. Вот бы и нынче... А?

Я клюнул.

– Видал Маринку?

– Нет, не пришлось.

– Прости, брат, не успел тебя познакомить.

– А что, – спросил я. – Рябошапка говорит, что она хотела остаться здесь?..

– Что ты, как можно? – испугался Пучков. – Об этом и не говорили. У нее ведь там отряд... Она рассказывала что, пока была здесь, вся изболелась душой за своих. Ну, вообще, деваха геройская...

Мы разошлись. Я залез в кабину своего самолета, он – своего. Я думал о нем, а он, счастливец, о Маринке.

С. Нагорный.