Г. Семенихин
Наташа
// Сталинский сокол 18.09.1942
(Рассказ)
* * *
Шли дни. Солнце делалось все более смелым, все дольше и дольше гостили его лучи в нашей палате. За окнами уже бежали бурные ручьи и малыши пускали кораблики. В нашей палате тоже произошли перемены. Танкист Безручко был уже накануне выбытия. Он пополнел, много ходил по комнату, иногда развлекал нас игрой на гитаре. Заживала рука у пехотинца. Моя ступня тоже почти перестала болеть, но ходить я еще не мог. Безногий Горелик, опираясь на костыли, уже совершал путешествия по комнате от кровати до дверей и обратно, подбадриваемый нами. Терентию сделали операцию, но результаты ее еще не были известны, – с глаз не снимали повязки.
Я не слышал, когда его привезли, не видел, как его вносили в палату и перекладывали с парусиновых носилок на свободную кровать. Меня разбудил его стон, короткий, подавленный. Очевидно, раненый хотел пересилить боль, но так и не смог. Тогда я повернулся и увидел, что койка, стоявшая рядом с моей, занята.
Человек, которого на нее положили, был плотным, широкоплечим, во всяком случае, так мне показалось при тусклом, трепетном свете свечи. Я увидел его голову, забинтованную сплошь, до самого подбородка, и услышал, как сестра Наташа сказала врачу сдавленным шопотом: – Ему очень больно... Осторожно…
Потом они стали возиться у его постели, считать удары пульса, и я так и не помню, как заснул.
Утром, когда я проснулся, было не больше восьми часов. Выздоравливающий танкист Безручко сказал мне, прищуривая серые глаза: – Вот нам и пятого подбросили, теперь, как говорится, штаты укомплектованы.
Кроме нас в палате почти всегда, за исключением недолгих перерывов для сна, находилась сестра Наташа. Молодая девушка, она пришла в госпиталь недавно, так и не закончив второго курса медицинского института. Наташа, не была веселой, не любила шутить, но ее большие, черные, чуточку задумчивые глаза были такими ласковыми и добрыми, что, когда она смотрела на нас, нам становилось хорошо, и это смиряло боль. Худенькая, смуглая, она медленно двигалась от одного к другому, кого ободряла ласковым словом, кому читала газеты, помогала писать письмо, но всегда приносила с собой тепло и сочувствие.
С того момента, как в нашу палату внесли пятого, тяжело раненого человека, с Наташей произошла какая-то перемена.
На следующее же утро она пришла с покрасневшими глазами, и, хотя усиленно ссылалась на бессонницу, никто из нас не поверил: было ясно, что она плакала. Плакала долго, возможно, всю ночь.
Было ли это связано с прибытием нового раненого, мы, конечно, не знали. Но с ним, моим соседом, она обращалась как-то иначе. Она долго просиживала у его кровати, гладила его широкую ладонь, и лицо ее при этом заметно менялось: часто вздрагивали мягкие губы, черные глаза наливались печалью.
Вместе с тем было что-то странное в ее отношении к больному. Наташа словно боялась разговаривать с ним. Если он о чем-нибудь спрашивал, она отвечала торопливо, комкала слова, и голос ее дрожал. Это совсем не вязалось с теми молчаливыми ласками, которыми она так щедро награждала больного.
Мы не могли понять, в чем дело, но потом привыкли и трогательное отношение Наташи к новому больному стали об'яснять ее повышенной впечатлительностью, тем, что она жалеет его больше нас, потоми что положение моего соседа в самом деле было очень тяжелым. Он лежал с поврежденными глазами.
В нашу комнату все чаще и чаще заглядывало весеннее солнце. Мы видели, как таяла за окном большая сосулька, как дворники счищали с тротуаров рыхлый снег. Наступление весны наполняло бодростью каждого из нас. Даже угрюмого Горелика радовало внезапно прорывавшееся сквозь облака солнце. Когда солнечный луч падал на посеревшее от потери крови лицо Горелика, кавалерист улыбался и зажмуривал глаза. Радость его была настолько велика, что однажды он не выдержал: – Люблю! – воскликнул он. – Какое оно яркое сегодня, наше солнышко!
– А я не вижу, – вдруг коротко и глухо сказал мой забинтованный сосед, – понимаете, не вижу.
И в палате сразу стало тяжело и тоскливо.
Мы знали – больного зовут Терентием. Кто он и откуда – этого он не сказал. Он говорил мало и неохотно, а расспрашивать его мы почему-то не решались. Первым с ним разговорился я. Это было после обеда.
– Сестра! – позвал однажды больной, когда Наташи не было в комнате. И удивленный тем, что не слышит ее шагов, повторил: – Сестра!
Тогда я приподнялся на локте и тихо ответил: – Ее сейчас нет. Ушла.
– Жаль, – медленно произнес Терентий. – Слушайте, а вы не поможете? Налейте стакан водички, если сумеете.
Я потянулся к графину. Забулькала вода. Мой сосед выпил почта полный стакан, потом вернул его назад.
– Спасибо. Вы танкист, пехотинец?
– Нет, летчик, – ответил я.
Больной неожиданно оживился, и на бледных его губах появилось подобие улыбки.
– Я тоже летчик, – пояснил он, – истребитель. А вы тоже? Приятная встреча. Постепенно мы разговорились. Терентий рассказал мне свою историю.
Он дрался. Четыре «Мессершмитта» внезапно навалились на него. Терентий успех поджечь одного. Но в это время его машина была прошита вражескими пулями. С большим трудом он довел ее до аэродрома. Истребитель уже бежал по земле, и в это время вспыхнул бензин. Яркий сноп огня дохнул в лицо Терентию, ослепил его, и летчик потерял сознание. С тех пор он перестал видеть.
– Это очень страшно, – говорил Терентий тихо, с трудом сдерживая волнение. – Ведь мне только 23 года. Неужели я не увижу больше неба, неужели никогда не сяду в кабину... Правда, меня успокаивают, говорят, что зрение вернется, но я не всегда верю. А вдруг нет, вдруг я и иногда больше не увижу больше света?
Он умолк и плотно сомкнул губы. Потом продолжал так же тихо: – Здесь, в клинике, работает профессор Нечаев, это известный специалист. Может быть, он сделает... в него я верю. Мне про него очень много Незабудка рассказывала.
– Кто? – с удивлением перебил я, услыхав странное имя.
– Незабудка, моя девушка, она студентка-медичка.
Улыбка, с которой он произнес эта слова, неожиданно потухла на его губах.
– Глаза, это еще не все... Вот ожоги, их уже никак не выведешь...
Он оборвал свою речь на полуслове. Он не досказал, но я понял. Терентий знал, что следы ожога испортят его лицо на всю жизнь, и, даже вылечив глаза, он все же останется изуродованным. Его это мучало, повергало в уныние.
Как-то он не выдержал и заговорил о том, что его угнетало.
Это была история грусти, невыразимой и острой.
– Я выздоровею, – нервно говорил Терентий. – Я буду снова ходить, но все радости жизни станут для меня недоступны. Я вернусь домой, на родину, в маленький зеленый город, буду итти по знакомой аллее, слушать, как шумят тополи, а тополей у нас в городе много, они высокие, красивые... Да. И вот тут-то начнется для меня самое страшное. Я буду итти по улице, стучать палкой, чтобы не оступиться. Вы понимаете... стучать палкой. Потом подойду к дому. Девятнадцатый номер. Здесь живет девушка, ради которой я думал о возвращении в этот город. Три года я ее не видел... Я встречу ее во дворе или у парадного, узнаю ее голос, протяну руки, стану звать: «Незабудка!..». А она удивленно остановится, холодно пожмет плечами, с раздражением посмотрит на это лицо, изуродованное пятнами, на невидящие глаза. Ведь она провожала меня курчавого, с чуть заметным пушком на щеках. И глаза тогда были веселые. Да, она меня не узнает. Я назову ей имя. Она вздрогнет и подумает: «В самом ли деле это он?». Ну, какая же это будет встреча? Скажите, сосед? Ведь все разобьется, и любовь, и все. При первом же холодном слове «Здравствуйте», да еще на «вы»... На что я ей такой? Она отвернется, уйдет...
Терентий умолк, и опять тягостная тишина повисла в палате, как тяжелая, грозная туча.
И вот настал этот решающий день. Когда Терентия повели в операционную, он, сколько ни старался, не мог скрыть волнения.
Волновались и все обитатели нашей палаты. Мы не видели, как седой хирург снимая с его лица бинты и повязки, но ожидали его возвращения с трепетом.
И вот он вошел в нашу палату, высокий, осунувшийся, в сопровождении врача и санитарки. На его щеках темнели два больших пятна, карие глаза были широко открыты. Он обвел взглядом палату, очевидно, стараясь запомнить все сразу: и белые занавески, и наши лица и кусочек синего неба за окном.
– Вижу, – прошептал он, – вы, понимаете, товарищи, опять вижу... Вот вы какой, коллега... – начал он, вглядываясь в меня и чуть улыбаясь, но так и не договорил.
В углу нашей комнаты, у постели Горелика он увидел Наташу, и его взгляд как-то сразу охватил всю ее тоненькую фигурку в белом халате, и черные косы, и смуглое, нежное лицо. Терентий словно застыл. Он глядел на сестру, не отрываясь, и его глаза как-то странно изменились, заблестели, расширились, словно опять что-то ослепило их. Терентий быстро шагнул к ней навстречу.
– Наташа! Незабудка! – вскрикнул он и сразу же остановился, будто подкосились ноги, и медленно опустился на койку. – Наташа, – повторил он с каким-то глухим отчаянием. – Наташенька, видишь, какой я. Ты не уйдешь?
Сестра подбежала к нему. Она обняла тонкими руками загорелую шею Терентия, наклонилась к нему и стала целовать обожженные щеки.
– Ну и что же. – повторяла она сквозь слезы. – Ну и что же... Сердце-то у тебя прежнее, родное, ласковое. Разве я от тебя уйду... Как ты мог думать? Я давно хотела тебе сказать, но боялась тебя разволновать еще больше... Тебе нельзя было волноваться... вот я и не могла... ты понимаешь, Терентий, ты поймаешь...
Она положила голову на его плечо и так же тихо и счастливо повторила несколько раз это нескладное «ты понимаешь».
...Танкист Безручко молча вышел из комнаты, следом за ним ушел пехотинец. Даже Горелик, которому врач запретил много ходить, заковылял к двери на одной ноге, стуча деревянным костылем. Я молча отвернулся и накрыл голову одеялом.
Г. Семенихин.