Братья Тур
Где прошел варвар
// Сталинский сокол 23.10.1942
На стыке областей Орловской, Тульской, приткнулось на юру село Верхний Дол. Высоко забралось село, старенькая колокольня штопает облака. Шутят здесь старики: «Бог на стремянку взобрался, чтобы выстроить Верхний Дол».
На перекрестии четырех ветров стоят дома, и, видно, ветры нанесли сюда все семена русской земли: венчальным серебром слетится гречиха, медовым, ярым золотом блещут хлеба, кипят яблоневые рощи, и яблоки, сбитые ветром, катятся с горы далеко, далеко...
С волнением под'езжали мы к Верхнему Долу. Надобно сказать, что года три назад довелось нам побывать здесь на конференции заведующих хатами-родильнями. Появится, заведующая местной родильней тов. Жуковская, здешняя уроженка, недавно окончившая Харьковский мединститут, не могла нахвалиться круглоголовыми крепышами, похожими на амуров, какими их изображали на старинных флорентийских фресках. Молодые матери сидели в первом ряду со счастливым спокойствием философов, которые нашли свою идею и построили то, что им надобно.
Отличные люди рождались в Верхнем Долу!
Уходили мы после заседания конференции с редактором районной газеты «Колхозный клич» тов. Савушкин. По-молодому горячий и цепкий, он с увлечением развивал перед нами мысль о необходимости собрать в Верхнем Долу еще одну конференцию – этакий слет земляков, чтобы с'ехались со всех концов земли нашей проистекшие отсюда, знатные люди и рассказали, верхнедольцам о своих путях-дорогах. Было бы кому с'ехаться в родной Верхний Дол!
Вошли бы в родные хаты и поклонились углам два брата Пивоваровы – один доктор химических наук, другой – мастер доменной печи в Макеевке. Поцеловали бы родимую землю летчик Красночубов, ветеринарный врач Малышев, заведующий райторготделом Зубарев. Приплыл бы с Атлантического или какого другого океана кочегар-орденоносец Степан Девяткин с теплохода «Сибирь». И даже звездочет нашелся бы среди верхнедольцев,– в Симеизской обсерватории научным сотрудником работал Федя Бумагин, сын верхнедольского учителя...
Не знаем, осуществил ли свою идею районный редактор, слетелись ли птенцы к отчему порогу. Три года прошло с тех пор. Много воды утекло в речке, на которой стоят Верхний Дол. Много слез и народной крови унесла война.
Вот уже изгиб дороги, за которой пора показаться верхнедольской колокольне. Но что-то не видно на фоне ясного синего неба ее купол. Крупповским снарядом снесло шитую золотым листом грушевицу и брякнуло старинный колокол о землю. Расколотый, лежит он с вырванным языком. Дома стоят без крыш, с выбитыми черными окнами, закоптелые, чадные, будто огромные очаги. Немец не мог сжечь кирпич, но выжег все внутри, и в этих черных, обугленных котлах ютятся сейчас люди. Вместо крыш настланы свежесрубленные деревья с ветками, на которых еще желтеют листья. Дожди льются сквозь редкий настил в дома, студя детей, заливая колыбели, гася печи, хлеща по облупившимся образам. На лицах женщин, детей и стариков как бы высечены резцом невыразимое страдание и испуг.
Навстречу нам по деревенской дороге идет мать с младенцем. Неожиданно поражает то свечение счастья на ее лице, которое мы не видели вот уже больше года. Мать идет и поет песенку и ласкает свое дитя, в котором для нее слилась вся совокупность мира.. «Баюшки-баю...»–поет мать, как, вероятно, пели матери и в бронзовом веке, и качает ребенка на худых руках. Мы подходим поближе, чтобы посмотреть, какой же побег от этого лучистого счастливого дерева. «Дурной глаз, дурной глаз...» – судорожно шепчет мать и вдруг начинает дико хохотать. Мы замечаем, что у нее на руках вместо младенца набитое в пеленки и завернутое в одеяло тряпье.
– Это Настя Пивоварева, – шепчет нам проходящая старуха. – С ума она своротила...
Сумасшедшая мать со страстью подносит к губам тряпичную куклу.
Старуха рассказывает нам ее историю: – Муж у ней Семен Пивоваров, стало быть, на фронте. Дома осталась одна свекровь да Настя с годовалым сыном. Пришли немцы. Двенадцать белобрысых бугаев встали на постой в пивоваровой избе. Жрут, пьют, оправляются, бесстыжие, здесь же. Разденутся нагишом и ищутся при женщинах, вошь промышляют. Ночью храпят во всю носовую завертку, только иной в пьяном бреду вскочит: «Партизаны, партизаны!..» Случись тут несчастью, заболел у Насти ребенок. То ли коклюш, то ли просто лихорадка. Кашлем заходится, орет... Подошел ночью немец к люльке, кулаком оттолкнул мать, выхватил дите из колыбельки и вышвырнул голенького на снег, на мороз, чтобы не мешал спать. Мать кинулась было за сыном на улицу, да немцы затворили дверь и не пускают...
– Почему же не пустили?
– Да кто их знает, сынки. Сластью их не корми, дай им поглядеть на слезы материны, на муку нашу. Думаю так, что они всему живому противники... Ведь даже по скворешникам, разбойники, из ружей садили... Стало быть, слушала мать, как ребенок заходится на морозе, и с ума тронулась. Так вот все время и ходит и куклу тачает.
Подобно тому, как плуг глубоко врезается в землю, вонзились в народную память шесть месяцев пребывания немцев в Верхнем Долу. Но плуг, раня землю, животворит ее. Тяжелые лемеха германского плуга, окропленные ядом бесплодья, только ранили. Нет, пожалуй, и они оплодотворяли почву Верхнего Дола, но только семенами ярости и отмщения.
Через несколько дней после прихода немцев в Верхний Дол уполномоченный немецкого коменданта обошел все дома и предложил сдать электрические лампочки. Надобно сказать, что в 1932 году в Верхнем Долу впервые от века зажглось электричество. Лампочки были сложены в сани и свезены на реку к недавно выстроенному каменному мосту. Здесь дурашливый немец с чубом цвета пива деловито хлопал лампочки о каменный мостовой бык –неспешно, по одной – и добродушно смеялся. Смеялись и другие немцы, наблюдавшие это зрелище.
Бессмысленность этого поступка потрясла жителей Верхнего Дола. Но вскоре они перестали поражаться бессмыслию тевтонской жестокости. Правда, немецкий комендант об'яснил эту «казнь электричества» тем, что в Верхнем Долу плохо соблюдается затемнение, чем демаскируется германский штаб. Но вслед за лампочками из’ятию подверглись книги. А книги ведь не демаскировали германский штаб! Однако книги обладали свойством лампочек: они светили во тьме, и этого было достаточно, чтобы их казнить.
В двухдневный срок жители должны были снести всю литературу, изданную после семнадцатого года, в помещение немецкого интендантства. Таков был приказ коменданта. Книги, среди которых были творения Пушкина и Сервантеса, Толстого и Шекспира, учебники физики и географии, сотни книг сельской библиотеки, пошли в кухонную печку.
Особенной ненавистью немцев пользовались советские буквари. За сокрытие букваря полагалась суровая кара. Видно, немцы боялись, что советский ребенок с малых лет, едва начиная разбирать литеры, впитывает в себя простую истину: «Мы не ра-бы...».
Фашистскую ненависть делили с букварями советские календари. Ведь толстые стопки отрывных листочков напоминали советскому человеку дорогие его сердцу даты, радостные его празднества, весь двадцатипятилетний путь грандиозного творческого усилия освобожденных народов. Немцы охотились за листками советских календарей, как за схороненными под половицей партизанскими автоматами. Они привезли с собой свои, изданные в Лейпциге, календари с портретами фашистских нетопырей: карманного Мефистофеля – Геббельса, отечного, налитого водянкой и гноем Геринга, бледного шулера Гитлера...
Но венцом варварского разгула была расправа над старым деревенским учителем Федотом Ивановичем Бумагиным, воспитавшим не одно поколение верходольцев и, должно бытъ, любовно вспоминаемым во многих городах и весях государства российского питомцами его – инженерами, статистиками, командирами, врачами. Это был маленький человек в железных очках, выцветшей косоворотке, в сандалиях на босу ногу, с коричневой лысиной, обожженной, как глиняные махотки местных гончаров, под летним солнцем. Он был страстным энтомологом, и знатоком: разного рода жучков и букашек, всю жизнь записывал местные сказки поговорки и отлипло играл на балалайке русские мелодии.
Бумагина повесили утром на колодезном журавле, так, чтобы во всей округе был виден его труп в выцветшей косоворотке. Он висел в очках, и ею придавало покойнику деловито будничный и поэтому страшный вид.
Вина старого учителя заключалась в том, что он читал своим воспитанникам в «тенденциозных выдержках» русские былины, «Слово о полку Игореве» и «Полтаву» Пушкина. Кроме того, он тайком преподавал историю народов СССР по учебнику Шестакова. В момент, когда за ним пришли, он громко читал классу стихи поэта пушкинской плеяды – Веневитинова»:
...злые ополченья
На наши хлынули владенья.
Погибла мать, отец убит,
со мной спаслась сестра младая.
Я с нею скрылся, повторяя:
За все мой меч вам отомстит!
Этого было достаточно, чтобы вздернуть его на колодезном журавле. И он весел высоко на холме, над высоким Верхним Долом, видимый далеко вокруг, как бы обозревал исхоженные им поля и тростинки и призывая народ к непокорству и борьбе за освобождение.
Затравленная, загнанная под половицу душа народа находила своеобразные выходы. Ночью на диски патефонов ставились пластинки с любимыми советскими песнями, а в патефоны набивались тряпки, чтобы музыка звучала вполголоса. Песни пелись шопотом. Но и их услышали немецкие доносчики. Последовал приказ: сдать все патефоны и пластинки.
Как-то ночью над Верхним Долом пролетели советские бомбардировщики и сбросили на немецкий штаб бомбы. Один из самолетов в нарушение устава, но, видно, повинуясь зову советского сердца, мигнул плененной деревне бортовыми огнями. Быть может, это был летчик-верхнедолец Павел Красночубов, – кто его знает. Немцам показалось, что на краю деревни кто-то махал фонарем. Утром вышел приказ: «Замечается повышенный интерес жителей села Верхний Дол к наблюдению за воздухом. Лица, заподозренные в этом смысле, будут подвергнуты суровому наказанию».
В варварской жажде разрушения немцы не только сожгли Дом культуры, выстроенный советской властью в Верхнем Доле три года назад, но с яростью язычника поклоняющихся своему Вотану, с нетерпимостью изуверов они даже разорили православные церкви в округе.
Детские могилы, угрюмость кладбища, обгорелые останки жизни, погашенные очаги, бронзовый век, – так выглядят места, которых коснулась стопа варвара. В античной легенде безутешная Ниобел, у которой умертвили ее детей, окаменела от слез. Тысячи окаменевших от горя матерей остались на дорогах, где прошли немцы. Глаза этих женщин сухи – лишь изредка трудные слезы стучат, как градины, о землю. Но сердца их – окаменевшая ярость.
Сегодня у немцев отбит Верхний Дол. Завтра по всей стране настанет день Победы. Осуществится после войны мечта редактора районной газеты – слет знатных земляков. Возвратятся в Верхний Дол со всех фронтов славные его сыны, знаменитые воины – прославленные снайперы, известные артиллеристы, именитые пехотинцы. Приедут земляки с войны, горелые, обожженные солнцем, закаленные стужей, прохваченные ветром, с руками, черными от пороха и шанцевого инструмента. Засучат земляки рукава, возьмет топоры в стосковавшиеся по работе руки и станут валить деревья и ставить избы – отстраивать Верхний Дол.
И в розовом кипении стружек, и в отрадном поту возникнут новые дома и родятся в этих домах дети с голубыми и ясными глазами, на самом дне которых будет светиться отблеск отцовской отваги.
И только тогда оттает камень застывших в ярости сердец. И матери улыбнутся. И материнская улыбка благославит мир, добытый нашим народом в крови и муках, для всего человечества.